На Крещенье в деревне застолья, шум и гам во дворах не стихает,
Вот столетний Иван Тимофеевич, в полушубке домой ковыляет.
Ребятня балагурит и носиться, веселясь свою жизнь проживая,
А старик улыбается вслед им, самого себя вспоминая.

Солнце золотом облило наст февральский во дворе,
Над прозрачной дымкой леса утро в голубой фате.
Колокольный звон из церкви, по морозной тишине,
Слышен за версту побудкой, спящей девице Весне.

Мает утренняя дивность, строем лес подпер рассвет,
Возвеличил купол неба, сокол странник-пересвет,
И нукером узкоглазым, филин греет сук в глуши,
Ночь ему сестра-подруга, днем не смеет он грешить.

Ночью снег бесшумной лапой, прятал вмятины следов,
Что оставил лось сохатый, укрываясь от волков.
Зайцев дружная ватага, белой кочевой ордой,
Мнет заснеженный оплеток с прошлогодней бузиной.

Клест-щелкун над шишкой виснет, хлеб сосновый объедая,
Снегиря-гуляку ищет, женка, красным налитая.
Под богатым мехом дремлет, белок гурт в большом дупле,
Сон о лете им приснился, и лещина в сентябре.

Дивен, право, леса гомон, на распев летящий звон,
Нежно душу бередящий с колокольным в унисон.
То - священное соседство старых изб и сосен спас,
Тут и грешник будто инок, кротость обретает в раз.

Тонкою струйкой бежит ручеек – маленький сын полноводной реки.
Радуясь жизни, словно ребенок, сделавший первые в жизни шаги.
Вот он хватает травинку и тащит, смело пройдя каменистый накат.
Вечером к маме – разлившейся Каме, он наигравшись вернется назад.

Мать пожурит, и слегка улыбнется, глядя на то, что принес он с собой:
Листья пожухлые, щепки и мусор - то, что усердно откинет прибой.
«Ты вырастай мой малыш», - шепчет Кама. – «Завтра нам вместе с тобою бежать».
«К теплым просторам Азербайджана, где дедушка Каспий нас будет встречать».

И в предвкушении радостной встречи, мальчик-ручей вновь забурлит,
Скинет из пены растрёпанный чепчик, ляжет в затон и уснув, засопит.
Ручки свои он под талым торосом, сложит на сонного дядьку сома,
Мама поправит из брызг одеяло и подвернет для тепла берега.

Полусонно вздыхает ярило, разливая по пашне закат,
Мизгири в невесомой кудели на посту разметавшись висят.
Опустилась небесная вата в одинокий старый овраг,
И заботливо пухом расплылась, соловьиный прикрывши очаг.

Куропатки-подружки с птенцами, заквохтали утробно в траве,
Под крылом согревая сокровище, свою радость на этой земле.
Закружились веселыми стайками толкунцы под последним лучом,
Им на лето лишь время отпущено, перед вечным покойственным сном.

В серебристой кадушке на карстах, раскачало утиный черпак.
И в челне не спеша появляется, полумесяц – небесный рыбак.
Бледных звезд одинокие искры, раздвигая, плывет он туда,
Где обитель великого мира, орошает живая вода.

Сенокос на День Петров – на лугах и нивах жарко,
В сочной зелени литовки серебром блистают ярко.
Скирды мерные валами, вид на села грудой съели,
Косари хоралом дружным песню грустную запели.

Под «Дубинушку» мурава мягко стелется рядками.
Смет зеленый покорившись проплывает под ногами.
Клевер, мятлик, лисохвостка - душу запахом пленяют.
Фимиам и Мирра Божья! Труд священный осеняют.

За обедом пласт ржаного, режут щедрою рукою,
В сень пахучую зарывшись с непокрытой головою.
И льняная новь одежи, студит пыл на пару с квасом.
Колокольный перезвон на обедню звонким спасом.

Жар спадет под вечер плавно, озарив багрянцем нивы.
Наградив мерцаньем редким околотков переливы.
Белой дружной канителью хороводы закружатся,
Ночь укроет покрывалом, пожелавших с ней остаться.

Город шумит, город живет. Улицы в плен забирают людей.
Солнце слезами весенней капели плачет над тленом наших страстей.
Каменных джунглей цементная горечь давит на грудь, не продохнуть.
И для спасенья души от заклания я выбираю за город путь.

Здесь меня встретят: пестрая кошка, жившая тут при горохе-царе,
Образ старушки за ветхим окошком, радио с песней на старой волне.
Я посижу на завалинке молча, крепкой махры отгоняя туман.
Здесь я родился и тут пригожусь я, скину амбиций самообман.

Нет не вернусь я туда, где ненастьем, смерть и беда приходили ко мне.
Ворох соломы и прелой мякины, как оберег положу на стерне.
Пусть мне на онучи глина прилипнет, пусть мой армяк пропитает вода.
Грязный и мокрый я в сотни раз чище, чем городского цинизма душа.

Вечером я посижу с керосинкой, слушая россказни деда Пахома,
И обожгу первачом себе сердце, чтобы пришла благодатная дрема.
Божий огонь из печи разливает, свет, от которого хочется жить.
Я на волне этой неги летаю в детстве, которому больше не быть.